Неточные совпадения
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый
мир для Левина. Это был
мир,
в котором жили и
умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити
умерла, и что он
умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись
в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что
умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но
в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он
умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает
мир.
Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание
мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты
умер, а
в то же время и жив, обе выгоды разом!
Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок
в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого
мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим
миром больше, так что, когда
умрет совсем человек, то прямо и перейдет
в другой
мир».
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет. Человек
умер. Сегодня
в этом городе, наверное, сотни людей
умрут,
в России — сотни тысяч,
в мире — миллионы. И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения,
умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о
мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он
в забытьи, как
в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и
умирают… Зачем художник послан
в мир!..»
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не
умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Бог взял семена из
миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным
мирам иным; если ослабевает или уничтожается
в тебе сие чувство, то
умирает и взращенное
в тебе.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что
умираю, но радость чувствую и
мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим.
Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся
в Египет, бросив даже Отчизну, и
умер в чужой земле, изрекши на веки веков
в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно
в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние
мира, примиритель и спаситель его!
И заметьте, что это отрешение от
мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича
умерли; другие остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность,
умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался
в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
Как не понять такую простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что
умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом
в его книге. Или еще более простую истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через
мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Довольно мучились мы
в этом тяжелом, смутном нравственном состоянии, не понятые народом, побитые правительством, — пора отдохнуть, пора свести
мир в свою душу, прислониться к чему-нибудь… это почти значило «пора
умереть», и Чаадаев думал найти обещанный всем страждущим и обремененным покой
в католической церкви.
Два врага, обезображенные голодом,
умерли, их съели какие-нибудь ракообразные животные… корабль догнивает — смоленый канат качается себе по мутным волнам
в темноте, холод страшный, звери вымирают, история уже
умерла, и место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится
в четвертую формацию, то есть если новый
мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь
мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который,
умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило
в голову завещать, — бессмертие души и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого
мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь
умирал по соседству, особенно если
умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а
в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум деревьев
в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся
в стекла…
— Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов
умер? Слышал… Все к лучшему
в этом лучшем из
миров, Галактион Михеич. А я, как видите, не унываю. Сто неудач — одна удача, и
в этом заключается вся высшая математика. Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?
Вера
в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой веры не может быть никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее
умереть, смертью отделить душу от тела, уйти из
мира.
Спастись — не значит
умереть для этого
мира и перейти
в мир иной, спастись — значит так преобразить этот
мир, чтоб над ним не властвовала смерть, чтобы
в нем все живое воскресло.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души,
Черты незабвенные ваши,
И
в память прабабки, погибшей
в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный
в пустыне,
Но
мир Долгорукой еще не забыл,
А Бирона нет и
в помине.
…
В мире все радостное смешано с горестию.
В одно время с известием о детях я узнал о смерти моего доброго лицейского друга Вольховского. Он
умер после 9-дневной нервической горячки. Грустно, почтенный Иван Дмитриевич. Вы знаете меня и поверите с участием моему скорбному чувству…
Умер один мой приятель, пехотный капитан, — пьяница, бродяга и душевнейший человек
в мире.
Никто уже не сомневался
в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы
умереть, чем признаться
в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый
мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень ее любил, но она
умерла, и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля над всем божьим
миром.
«Идут
в мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни города. Они ползли
в открытое окно, шелестя листвой
в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо
умирали в комнате.
"На днях
умер Иван Иваныч Обносков, известный
в нашем светском обществе как милый и неистощимый собеседник. До конца жизни он сохранил веселость и добродушный юмор, который нередко, впрочем, заставлял призадумываться. Никто и не подозревал, что ему уж семьдесят лет, до такой степени все привыкли видеть его
в урочный час на Невском проспекте бодрым и приветливым. Еще накануне его там видели.
Мир праху твоему, незлобивый старик!"
— Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее
умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, — отвечал рассеянно князь и приостановился немного
в раздумье. — Не свободны ли вы сегодня? — вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. — Не хотите ли со мною отобедать
в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом — прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось
в божьем
мире.
В настоящее время предметом его преследования был правитель канцелярии губернатора, и он говорил, что не
умрет без того, чтоб не разбить ему
в кровь его мордасово, и что будто бы это мордасово и существовать без того не может на божьем
мире.
Завтра я буду просить отца об одной милости — отпустить меня
в монастырь, где сумею
умереть для
мира; а вам желаю счастия с вашими светскими друзьями.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль
в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с
миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что,
умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов».
Он уже чувствовал, что идеи покинутого
мира посещали его реже, вращаясь
в голове медленнее и, не находя
в окружающем ни отражения, ни сопротивления, не сходили на язык и
умирали не плодясь.
В душе было дико и пусто, как
в заглохшем саду. Ему оставалось уж немного до состояния совершенной одеревенелости. Еще несколько месяцев — и прощай! Но вот что случилось.
Когда
умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство,
мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим
в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства.
— Фотий, говорят, очень болен [Фотий… очень болен. — Архимандрит Фотий (
в миру Петр Никитич Спасский), реакционный церковный деятель.
Умер 26 февраля 1838 года.]!.. Я недавно видел графиню
в одном салоне, — она
в отчаянии! — объяснил Сергей Степаныч.
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет,
умрет и ничего из славы сей земли с собой не понесет. Наг приходит
в мир сей и наг уходит. Господь даде, господь и взя.
«Мы разоряемся, — говорит Frederic Passy
в записке, читанной на последнем конгрессе (1890 г.) всеобщего
мира в Лондоне, — мы разоряемся для того, чтобы иметь возможность принимать участие
в безумных бойнях будущего, или для того, чтобы платить проценты долгов, оставленных нам безумными и преступными бойнями прошедшего. Мы
умираем с голода для того, чтобы иметь возможность убивать».
Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже
умер, или и не жил никогда, и ничего не видит
в живом
мире и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов.
Природа создала его
в одну из тех минут благодатной тишины, когда из материнского ее лона на всех льется
мир и благоволение.
В эти краткие мгновения во множестве рождаются на свете люди не весьма прозорливые, но скромные и добрые; рождаются и, к сожалению, во множестве же и
умирают… Но умные муниципии подстерегают уцелевших и, по достижении ими законного возраста, ходатайствуют об них перед начальством. И со временем пользуются плодами своей прозорливости, то есть бывают счастливы.
Вероятно, считая, что этим исполнил свое экономическое призвание
в мире сем, он
умер.
Мне опять сделалось жаль Любочку,
в которой мучительно
умирал целый
мир и все будущее.
— Какой ты хозяин!.. Брата выгнал и меня хотел пустить по
миру… Нет, Гордей Евстратыч, хозяйка здесь я. Ты налаживай свой дом, да
в нем и хозяйничай, а этот дом батюшкин… И отцу Крискенту закажи, чтобы он тоже не ходил к нам. Вы с ним меня живую бы закопали
в землю… Дескать, пущай только старуха
умрет, тогда мы все по-своему повернем.
Да, ты
умрешь — и я останусь тут
Один, один… года пройдут,
Умру — и буду всё один! Ужасно!
Но ты! не бойся:
мир прекрасный
Тебе откроется и ангелы возьмут
Тебя
в небесный свой приют.
Вот что правда, то правда:
умереть — это самое лучшее, что можно пожелать этому новому гостю
в мире.
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек
в мире, так как с голоду
умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием,
в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи
в мире и никогда не лгут!
Приятель моего Адольфа
умер, и мы, вместе с бедным сиротою, остались одни
в целом
мире.
— Прости меня! — сказала Полина, бросившись на шею к сестре своей. — Я не должна была скрывать от тебя… Безумная!.. я думала, что эта тайна
умрет вместе со мною… что никто
в целом
мире… Ах, Оленька! я боялась даже тебя!..
— Не пропадет! — подхватил Пигасов, — где-нибудь сидит да проповедует. Этот господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его слушать разиня рот и давать ему взаймы деньги. Посмотрите, он кончит тем, что
умрет где-нибудь
в Царевококшайске или
в Чухломе — на руках престарелой девы
в парике, которая будет думать о нем, как о гениальнейшем человеке
в мире…
Возвращение домой произвело на меня угнетающее впечатление, потому что я страшно устал и думал, что просто
умру дорогой от усталости. А Николай Матвеич, не торопясь, шагал своей развалистой походкой и, поглядывая на меня, улыбался своей загадочной улыбкой. Когда мы дошли до первых изб, я решил про себя, что больше ни за что
в мире не пойду рыбачить… От усталости мне просто хотелось сесть на землю и заплакать. А Николай Матвеич шагал себе как ни
в чем не бывало, и мне делалось совестно.